Драгоценности Парижа [СИ] - Юрий Иванов-Милюхин

— А те вершины должен покорить ты, — не сводя спокойных глаз с мальчика, твердо сказал он. — Ты дойдешь до этих гор и взойдешь на самую высокую из них, с которой наш дом, а с ним и вся наша родина, раскроется как на ладони.

Сзади раздались негромкие всхлипы, Софьюшка вытирала платком распухший нос, но отец с сыном не обратили на это внимания, сейчас их объединяло одно чувство — любовь друг к другу и ко всему вокруг. Тетки и дядья тоже посчитали, что мать мальчика не выдержала нахлынувших на нее переживаний. Но все было не так, молодая женщина поняла, что мечты о просвещении детей в европейских университетах рушатся у нее на глазах, она не могла допустить подобного варварства, и в то же время не знала, как ему противостоять. Между тем Дарган прижал парнишку к себе еще крепче, положил правую руку на рукоятку кинжала, глаза у него вспыхнули благородным огнем. Расставив ноги в кожаных ноговицах еще шире, он поднял голову и крикнул в небо:

— Слава новокрещенному казаку Панкратию!

— Слава, слава, слава! — отголоском отозвалось за его спиной, раскатилось по округе.

Дарган взмахнул рукавом черкески с белым отворотом, осенил себя с ребенком широким крестом:

— Отцу и сыну! Аминь!!!

Чеченская рапсодия

Глава четырнадцатая

Прошло двадцать лет. По охраняемой терскими казаками Кавказской линии от устья Терека до устья Кубани не прекращались кровавые стычки с непокорными горцами. Особенно яростными они были на кизлярско–моздокском участке. К власти пришел третий имам Дагестана и Чечни Шамиль, в отличие от первого имама Гази Магомета и его не столь агрессивного последователя, он не стал углубляться в бесполезные политические диалоги, а сразу объявил русским колонистам газават, одновременно взялся за строительство имамата — независимого мусульманско–теократического государства на территории Кавказа. Аулы по правому берегу реки Терек закипели страстями, горцы уже не делились на абреков и мирных, на лошадях они группами переправлялись на левый берег и разбойничали в приграничных населенных пунктах, не щадя ни детей, ни стариков, угоняя в рабство молодых мужчин и женщин. Резня была страшной, даже турки позавидовали бы братьям по вере, когда с крашеными хной ногтями и бородами те набрасывались на людей бешеными шакалами, валили их на землю и как баранам перерезали горла, выгребая из куреней все до последнего. Регулярные войска не справлялись с возложенной на них задачей, потому что воевать с летучими отрядами разбойников были не приучены, а действовать одинаковыми с ними методами не позволяли введенные еще Александром Первым демократические преобразования. Военная машина Российской империи начала пробуксовывать, вместо того чтобы отодвигать границы вглубь извечного врага — Турции — присоединяя новые земли, она застряла на месте. Вдруг выяснилось, то, что получалось с великолепно обученными европейскими армиями, на Кавказе оказалось совершенно непригодным. Впрочем, о бесполезности войны с горскими племенами, как и о принуждении их жить по меркам цивилизованным, говорил еще Главноуправляющий по делам Кавказа, обосновавший ставку в грузинском Тифлисе, генерал Ермолов, которого за семь лет до Шамиля убрали с этого поста за сочувствие офицерам декабристам, выводившим якобы революционно настроенные войска на Сенатскую площадь в Санкт — Петербурге. Населенная преимущественно мужиком–деревенщиной, Российская империя тогда так и не проснулась, и спать ей отводилось как Илье Муромцу еще тридцать три, обещавших растянуться неизвестно на сколько, сказочных года. Купился Ермолов дешево и сердито, ко всему вольнодумец на дух не переносил первобытного уклада жизни горцев, особенно надуманной их гордости.

Но имперские амбиции верхушки, совместно с нарастающим валом промышленной капитализации, требовали расширения пространств. К тому же, у каждого русского в крови тоже бродил завет его пращура Чингизхана, завещавшего потомкам со смешанной русско–татарско–монгольской кровью, дойти до последнего моря. Костедробильная машина медленно, упорно начала перемалывать упрямство горцев, оставляя после себя кланы ненавистников. Эти кланы–племена только ждали момента, чтобы отомстить за поломанный каменновековой образ их жизни, не признавая ни просвещения, ни благ, с ним связанных. Поговорка: сколько волка ни корми, он все равно будет смотреть в сторону леса, здесь проявила себя в полной мере.

Но все равно, с легкой руки татаро–монгольских ханов каша их преемниками — русскими царями и приближенными вельможами — была заварена, и расхлебывать ее предстояло в веках, как всегда, простому народу.

Весна разбежалась по станичной улице комками подсохшей грязи, солнечными бликами на окнах и готовыми лопнуть на деревьях почками. Салатного цвета листья похожих на свечи раин уже отсалютовали ей зелеными фонтанами крон вдоль обочины дороги или такого же колера зарослями плодовых деревьев в садах. Чувства у людей обострились, заставляя воспринимать окружающее с радостным изумлением, глаза стали ярче, а у девок вдобавок припухли губы. На просторном дворе перед добротно срубленным куренем подросток — казачок лет пятнадцати в ладно сидящей черкеске — разводил по кругу тонконогого кабардинца. Он держал в руках длинный повод, одним концом которого захомутал шею жеребца, вторым же помахивал, заставляя его бегать вкруг себя широкой рысью. Конь стремился сорваться на сноровистый галоп, он задирал точеную голову кверху и взвизгивал, сердито и радостно. Казачок осаживал баловня хлестким ударом, снова принимался учить лошадь бежать ровной иноходью. В избе скрипнула входная дверь, на лестницу вышла светловолосая стройная женщина лет тридцати пяти, понаблюдав за подростком, крикнула.

— Иди в дом, Пьер, обед готов.

— Иду, — не оборачиваясь, отозвался тот. — Щас Орлика в стойло сведу и прибегу.

— Я два раза не повторяю, — спокойным голосом предупредила женщина.

Казачок послушно укоротил повод, подхватив кабардинца за петлю под мордой, бегом направился с ним к конюшне. В это время к воротам подъехал всадник на таком–же, как во дворе, кабардинце, скорее всего, лошади были от одной матери. Соскочив на землю, он скинул бурку, ловко уложил ее позади седла, рукояткой нагайки толкнул створки ворот. Это был парень лет девятнадцати с пшеничными усами на смугловатом лице, глаза были темными, а волосы светлыми. На черкеске топорщились урядницкие погоны.

— О, Пако, как вовремя, — заметив его, воскликнула женщина, спустилась по ступенькам вниз. — Мы с бабукой тебя уже заждались, сынок, почему не сменился пораньше?